* * *

Внезапно пришедшая, мокрая, слякотная зима. Наверху никак не могут решить, лить или сыпать. Ветер продувает насквозь сырую ледяную Лубянку. Неделя до начала Адвента.

Детская месса в церкви святого Людовика.

Первые четыре ряда скамеек – «младенцы». Родители – поодаль. В рядах младенцев легкое волнение и приготовления. Дочка подруги готовится читать послание Апостола Павла. Прибегает уточнять ударения в длинных словах. Над младенцами как наседки квохчут сестрички-монахини. Улыбчивый отец Фернандо начинает службу.

Трудное послание прочитано, за ним прочитано Евангелие, начинается проповедь. Точнее говоря, беседа.

– Кто такой Иисус? – спрашивает отец Фернандо. – Бог или человек?

– Бог! – уверенно отвечает девочка с бантиком, явная отличница.

– Нет, человек! – вскакивает юноша лет девяти с вихром на голове.

– Он сначала был человек, а потом стал Бог! – предполагают справа.

– Наоборот! Он сначала был Бог, а потом стал человек! – исправляют слева.

Богословская дискуссия в разгаре. Ничего страшного, и не такие мудрецы на этом месте копья ломали…

– Как вы думаете, Бог любит вас очень или не очень? – спрашивает падре.

– Очень! – вопит уверенно аудитория.

– Меня Он обожает, – решительно сообщает мальчонка в толстом свитере. Голос у него полон гордой уверенности. Любимое дитя, чего уж.

– Мы все стараемся вести себя хорошо, – говорит отец Фернандо. – Но у нас это не всегда получается. То есть у вас наверняка получается, а я иногда веду себя не очень хорошо…

Аудитория, за несколько минут до того бившая себя в грудь кулачком, признавая «mea culpa[39]», примолкает. Затихает даже тот мелкий в третьем ряду, который больше всех вертится и егозит.

– Как вы думаете, что сделает Господь, если мы будем грешить?

Я мысленно прижимаю уши и вжимаю голову в плечи. Я привыкла, что на этом месте возникает разговор о наказаниях.

– Господь расстроится! – хором произносят первые четыре ряда. – Он огорчится и будет горевать!

Потом, после мессы, попив кофе с подругой, я иду по Мясницкой и смотрю в черное зимнее небо.

Мне хочется сказать в небо: «Не огорчайся, не горюй! Я постараюсь вести себя прилично!»

Но я взрослая.

Думаете, все сказанное находится за пределами хорошего вкуса? Не исключено. Но мне кажется, детство вообще находится вне этих пределов. Так уж сложилось. Там какие-то свои законы.

* * *

Студенты смотрят кино. На экране юные и прекрасные Редфорд и Хофман расследуют Вотергейтский скандал.

Дети сопереживают, шепчутся. Делаю замечание.

– У нас вопрос, Татьянавиктна.

– Ну?

– Они что, реально против президента попрут?!

– Реально.

– Они чокнутые?

– Это демократия, дети.

Шепот прекращается. Дети смотрят фантастическое кино дальше.

* * *

– Нет, мне просто интересно! Что, я спросить не могу? Я спрошу! Ну вот хоть эту (взгляд в мою сторону)… Вот вы замужем? – спрашивает тетка в метро.

Видимо, разговор на эту животрепещущую тему начался задолго до моего появления.

Теткина приятельница краснеет, хватает ее за руки, но какое там.

– Замужем, – отвечаю я.

– Муж пьет?

– Нет.

– И не бьет?

– Нет.

Лицо у дамы вытягивается.

– И не гуляет?

– Некогда ему гулять, работает…

– Что ж такое, – огорчается тетка, поджимая губы. – Вот вы же – ничего особенного, извините, конечно. Не красавица. И толстая. И вообще. Вон, небось, на работу едете, а даже без макияжа, как колхозница. А такое везение. А тут – все при мне, и выгляжу, и одета… А попадаются – либо алкаши, либо уроды какие-то… И почему такая несправедливость, а?

– Почему же это несправедливость? – улыбаюсь я. – Очень даже справедливость! Во первых, вы хамка, а во вторых – страхолюдина. Очень справедливо, что вы не замужем.

– Ах вы… Ах вы…

Станция «Молодежная».

Приехали.

* * *

Вы же знаете собаку в московском метро? На «Площади Революции»?

Вчера был долгий дурацкий день. Знаете, как зимой бывает? ВЯЗКО.

Сначала я час с лишним провела в «Сбербанке», пытаясь отправить микроскопический перевод на Украину.

В «Сбербанке» старички и старушки пытались снимать и вкладывать свои пенсионные гроши на книжки, путались в цифрах и номерах, бесконечно возились, копались и ссорились с соседями по очереди.

– Когда ж вы все передохнете? – процедил обиженный мальчик лет 45, стоявший в очереди передо мною. Никто бы и внимания не обратил, а я нашипела на мальчика как змея, испортила себе и ему настроение рассказом про его персональную старость…

Я умею иногда.

Сама потом не рада…

Потом я бесконечно долго тащилась в очумелом метро, а потом – по голому страшному льду, в Третьяковку, чтобы потолкаться среди мужниных сотрудников, грустных рублевских икон и старых знакомых, которых сто лет не видела – и не скучала…

Потом начальство подробно рассказало мне по телефону, чем именно оно огорчено.

Потом я внезапно страшно устала.

Потом я поняла, что жизнь проходит, а толку от меня как не было, так и нет.

Словом, к тому моменту, как мы оказались на станции метро «Площадь Революции» у меня болели голова и коленка, мне хотелось плакать обо всем сразу и требовать перемены участи хоть от кого. Хоть от дурацкой бронзовой псины с натертым носом.

А люди шли мимо, и каждый второй поднимал руку и тер собачий нос, и все они отчего-то улыбались смущенно, так, как будто их застали за чем-то не совсем приличным. И взрослые, и дети…

– Не буду тереть, – подумала я и отвернулась. – Она железная. Ей все равно. Дура.

В этот самый момент я получила довольно ощутимый удар по ноге упругим собачьим хвостом. Огромная овчарка, соскочив со своего постамента, прошла мимо меня вдоль платформы, обернулась и посмотрела иронично.

– Ну? И кто из нас дура? – было написано на собачьей морде.

Тут надо бы и закончить.

И сказать гордое: «Ну и пожалуйста!» – всем, кто не верит в оживших собак на пустеющих платформах вечернего метро.

Но у меня тут много уважаемых мною материалистов.

Им сообщу: иногда вечерами метро патрулирует милиция с овчарками.